Мы выходим со стадиона после тренировки. У меня в каждой руке по ладошке: одна покрупнее и одна совсем крошка.
Я пытаюсь погрузиться в свои мысли о том, что нужно ещё ужин успеть организовать; что я за дура такая зимой в кроссовках; опять забыла где-то шапку; машины эти бесконечные, никто не пропустит; представляю, как будет опять ругаться муж, что переходим не по светофору; ЧТО я сама бы подумала об этой овце с двумя детьми посреди дороги в январской темноте; а кстати как по-английски будет «зефир»—что-то я не помню, надо посмотреть...
Помимо ладошек, я тащу школьный ранец Софьи, спортивную сумку Анфисы и свою сумку. Я иду и мечтаю провалиться сквозь землю. Холодно, мокро, скользко, мерзко; вспоминаю, что муж что-там то ли недодал, то ли не так посмотрел, то ли не так сказал или, наоборот, молчал равнодушно; то ли вовсе не в тот день родился. Скорее всего, всё сразу. Ну что-то не то, в общем. Всё в этот вечер не то.
И дети бесконечно что-то пиздят. Анфиса в пятьдесят девятый раз стремится упасть, повисая на моей руке. Жаль, что их не шесть. Рук—не детей. Ну неужели нельзя смотреть вперёд двумя глазами. Я иду и молчу изо всех сил. Пытаюсь не слушать, что там опять болтает Соня. Мысли скачут, как у шизофренички. И сегодня они не о любви к жизни. А Соня явно что-то намерена до меня донести.
Тут Анфиса снова падает, прям в самую мерзкую черно-рыже-серую массу из снега, реагентов и грязи. И я ужасно злюсь. На себя—что не удержала; на неё—что не смотрит под ноги, идёт мечтает, наверняка о какой-нибудь жуткой xyйне; на коммунальщиков—что весь город засыпали химотой своей—а мы ею дышим и в ней же вынуждены валяться; на родителей—неужели нельзя было родить меня там, где светло и много лета, бля; на мужа—ведь есть же отцы, которые сами водят своих детей на гимнастику—я видела таких по телевизору.
Анфиса впадает в состояние отчаянного горя и явно намеревается оплакивать его прям тут, в этой жиже, между припаркованных машин, и никуда с нами не пойдёт.
А Соня в это время упорно пытается что-то до меня донести. Очередные умозаключения или наблюдения 8-летки. Какое-нибудь «мамсмотри или мампослушай», на которое у меня нет сейчас сил. Ну почему ты просто не осталась одна дома, с телевизором и игрушками? Зачем тебе нужно было тащиться с нами на тренировку и дозатрахать меня именно сегодня?
И тут щёлк—слетел предохранитель, сам как-то сработал курок—получайте. Я выдёргиваю мелкую из грязного болотца одной рукой, отпускаю ладошку побольше, и милым, практически ангельским голоском, на все близлежащие кварталы, вопрошаю:
—Да чтооооо???? Ну чтооооо тебе от меня опять нужно???? Ну неужели нельзя хоть одну несчастную секунду не дёргать меня???
—Я тебя очень люблю, мам. Ты красавица. Даже в бахилах.
И я сажусь на корточки прямо в жижу. Простите меня, мои малыши.