Как вы понимаете слова “воспитывать ребёнка”?

Что это для вас - давать пример, поддерживать, верить?

Или исправить, отучить, выбить дурь?

Кажется, пришла пора назвать вещи своими именами.

Нет никакого воспитания как исправления. Есть родительская несостоятельность.

Увидеть в ребёнке отдельную личность очень сложно. Этот навык требует особой подготовки. Без неё мы видим в детях лишь отсвет своих же внутренних фигур, и потому пороки, которыми мы их наделяем - наши личные слепые пятна. Дети, меж тем, остаются неузнанными.

Воспитания нет - есть попытки справиться с собственным неврозом. Соприкосновении с детством - спонтанным, витальным, горластым - требует зрелости, а если её нет, мы хватаемся за воспитание. Ремень как способ сохранить самоуважение. Молчание как претензия на авторитет. Ругань как заявление о превосходстве.

Воспитательные практики всегда возникают на стыке персонального и общественного. С одной стороны, личные нерешённые задачи. С другой - ожидания социума. Кого мы сейчас растим - бойцов, патриотов, тружеников? Воспитание подвержено моде не меньше, чем фасон юбок, и те принципы, которые ещё вчера казались незыблемыми, сегодня могут не прокатить. Мы именуем это прогрессом.

Сегодня мне хочется поговорить о способах воспитания, который практиковались в позднесоветские годы и которые роднят добрую половину моих читателей. Давайте вместе вспомним, как из нас растили хороших людей, почему именно так и что из этого вышло.

Нарушения границ.
Пока общинное берёт верх над личным, даже запертая в туалет дверь может восприниматься как оскорбление. Пространство и время, одежда, игрушки - всё принадлежит семье. Что значит “не хочешь делиться”? Тут твоего ничего нет - есть наше.

Моя подруга вспоминала, как тётка привезла ей какую-то ненашенскую куклу - из тех, от которых перехватывает дыхание. Но она даже не успела раскрыть коробку, потому что куклу отняла мать. “Ой, у Людочки скоро день рожденья, вот ей и подарим”. И добавила в ответ на рёв: “Стыдоба-то какая, жадину ращу”. Тётка, кстати, только пожала плечами - матери виднее. Единственный вывод, который подруга сделала из этой истории - хорошее в этой жизни полагается кому-то, но не ей.

Ещё в этой парадигме ребёнку следовало быть открытой книгой. “Ой, какие сисечки у нас выросли”, - хихикали бабушки, глядя на своих подрастающих внучек, а потом резко меняли тон - ты это от кого прячешься, нахалка? От мужиков лучше прячься. Разумеется, подобные интрузии расценивались как благо: за ребёнком нужен пригляд, а то мало ли.

Инвалидация чувств
Объектом оценки были не только сисечки и носы, но и эмоции. Печаль из-за ссоры с подругой запросто маркировалась как глупость, зависть - как свидетельство глубинного морального дефекта, а злость как следствие того, что мало били. Вычленив неприемлемое, родители выдавали целый спектр реакций - от презрительного холодка до шумной ярости, укрепляя собственных чад в мысли, что с ними что-то тотально не так. И с этой точки зрения недавний рост аффективных расстройств не кажется странным: ведь если ты изо всех сил подавляешь уныние, отчаяние, горечь, не удивительно, что однажды они берут над тобой верх.

Казалось бы, что страшного в детских эмоциях? Почему нельзя дать детям переживать то, что переживается - пусть без поддержки, но и без преследования?

Сообщающиеся сосуды
А вот родительские эмоции требовалось разделять на все сто. Непорядок же, если отец не в духе, а сын скачет козлом. Или бабушка приболела, а бессердечная внучка отпрашивается к подруге. Как будто не родная.

В отдельных домах от детей требовалась особая чуткость - понимать без слов. Хороший ребёнок не требует пояснений, что происходит со старшими; он соображает сам и не задаёт вопросов. Нет, мама плачет не потому, что папа снова пришёл пьяный - у неё просто болит зуб. Нет, папа ни с кем не подрался, у него неприятности на работе. Поэтому не смейся, не шуми и разделяй общую атмосферу, хоть от ощущения постоянной катастрофы тебе уже нечем дышать. Это называется быть лояльным семье.

По большому счёту, созависимое поведение и растёт из этой слитости, при которой единственный шанс наладить своё состояние - это наладить его у значимого другого. Напрямую - никак, запрещено.

Парентификация
“Что ты как маленький?””, - отчитывают родители трехлетнего ребёнка, не вовремя захотевшего в туалет. “Уже здоровая лошадь, сама должна всё уметь”, - выговаривает бабушка второкласснице, не справившейся со штопкой колгот. Идеал ребёнка - уменьшенная копия взрослого. С ключом на шее, с умением сварить борщ, последить за младенцем, утешить расстроенную мамочку.

Детство не как репетиция взрослой жизни, а собственно, как уже взрослая жизнь, только пока кривоватая. Если вовремя не прикрикнуть, так ведь и будет шляться во дворе. Несознательный растёт - не то, что мы в его возрасте.

И невдомёк старшим, что настоящие взрослые не требуют от детей вызреть раньше времени, а желание это идёт из собственного инфантилизма, из ощущения, что не справляешься с жизнью. Вроде бы и на работу ходишь, и суп на три дня уже сварен, а внутри орёт напуганный младенец, которому всё это не по плечу. Вот и ждешь от дочери, что это она тебя на ручки возьмёт. Ждёшь, и сердишься, и выколачиваешь у неё эти “ручки”.

Стыжение
Наследие тех лет, когда у стен были глаза и уши. Чуть что - “как не стыдно”, “что скажут люди”, “как смотреть людям в глаза”.

Отсюда и презумпция виновности. Если на ребёнка пожаловался учитель или мать другого ребёнка - значит, набедокурил, стервец, надо бы наказать. Уж лучше сами, чем это сделают чужие - так и целее будет, и может, на ус что намотает. И потому не счесть историй, когда мои ровесники чувствуют себя виноватыми ещё до того, как что-то произошло. Виноватыми словно по факту собственного существования.

Сравнения
“Вот Наташенька, Марьюрьевны внучка, каждый день сама полы моет. А от тебя не дождешься, белоручкой растёшь”. “Данька-то из шестнадцатой квартиры и пятёрки носит, и с сестричкой гуляет. Золото, а не мальчик. А мне про тебя и похвастаться нечем”.

Целое поколение, выращенное в сравнениях с так называемыми отличниками, услужливыми и беспроблемными активистами! Конечно же, они существовали только в инфантильных мечтах, где все чаяния осуществляются сами собой. Но переживание собственной никчемности, ставшее участью живых и неидеальных детей, был более чем взаправдашним. Всё, что от него оставалось - это осознание “меня не за что любить”.

Прерывание контакта
В одних семьях лупили - ремнем, полотенцем, щедрой отцовской дланью. В других бить детей считалось зазорным. К чему вся эта катавасия, если можно тихо и страшно?

Молчащие матери - вот ранний ужас многих моих сверстников. Замолкающие до объявления вины, что было особой частью наказания. Догадайся сам. Страдай, сохни, не смей плакать. Когда прощу - решать только мне.

За лихой педагогикой пряталась невозможность оставаться в контакте. Слишком много напряжения - столько, что выдержать его можно было, лишь распахнув себя вовне, а это непедагогично. Контакт проще оборвать. Что именно в это время приходилось переживать маленькому человеку, никого особо не волновало. Не бьют же, вот и нечего.

Молчащая мать вкупе с отсутствующим отцом - а отцы умели отсутствовать разными способами - вернехонький путь в собственное никудышное родительство, когда от младенческого плача сводит кишки. Замолчи, кому говорю. Рот закрой! Ты что хочешь?


На этом я, пожалуй, остановлюсь, хотя мой список неполный. Можно было бы вспомнить и запугивания, и демонстративное презрение к комфорту даже там, где он получался без труда, и практику оставлять все лучшее на потом, и…

И ещё много всего, хорошего, плохого и разного.

Из хорошего - это, несомненно, вольница: дворы,лесные шалаши и домики на деревьях, где мы могли чувствовать себя на все сто. Это семейные праздники с бабушкиными пирогами, где мы разговаривали, а не переписывались. Это лыжные прогулки по субботам, это большая самоотдача наших несовершенных родителей в намерении вывести нас в люди - накормить, научить.

Я не думаю, что как родители мы сильно круче. Дискуссии "бить или не бить" все ещё не теряют своей увлекательности даже внутри третьего кольца, где читают Петрановскую и слушают Сапольски. И в то же время в попытках преодолеть собственный внутренний раздрай, где важен не столько результат, сколько пребывание в процессе, мы местами обретаем что-то вроде выносимой легкости бытия, долетающей и до наших детей. Она, эта лёгкость, позволяет им быть маленькими, горластыми и безусловно любимыми. А больше ничего и не надо.

Оксана Фадеева