Так сложилось, что мне теперь приходится слышать много советов от людей старшего поколения относительно того, как надо обращаться с ребенком. И если на «укропную водичку» можно просто забить, то наставления в духе «не укачивай», «не приучай к рукам» и «положи в кроватку и отойди» наводят меня на горькие мысли о том, как хреново было быть нами младенцами.

Нами – теми, кому сейчас 30.

Этот пост – не плач по утраченному и не попытка обвинить наших родителей в том, что «недодали». (Потому что «…они дали все, что могли, – чего не дали, так того и не могли». – Екатерина Михайлова) Но только став мамой, я поняла, что все эти «не» в указаниях, которые так щедро раздаются сейчас – это все те «не», которые вылазят потом во взрослой жизни. Внезапно, вдруг и, как правило, – боком.

Что же получается: это мы – те, кого «не укачивали» и «не приучали к рукам»? Кого клали в холод простыней детской кроватки засыпать самостоятельно, а не возле теплого маминого тела, с рождения, а по сути – с бессознательного еще периода новорожденности – «воспитывая» умение «справляться самому»?

То есть это не абстрактные какие-то советы, которые нам преподносят как истину, а прокачанные на реальных детях методики.

И эти дети – не какие-то абстрактные гипотетические дети, сферические деревянные лошадки в вакууме, а… мы?

Самостоятельные с рождения, «как-то же выросшие – и ничего». Не недолюбленные, нет – но недоукачанные, недобывшие на папиных руках, недослушавшие биение сердца мамы.

Может быть, именно в этом кроется причина того, что мое поколение такое голодное до объятий? Такое, на самом деле, не избалованное ими – «мама, почеши спинку» несут по жизни как святой артефакт, драгоценный «секретик» детства. Это уже потом нас гладили по головке, когда мы были хорошими и удобными – любимцами в садике, лучшими в школе, поступившими на бюджет. А тогда, когда любовь нужна была безусловной (слова еще не известны, картинка размыта), – как мы могли понять, что мы любимы?

Может, отсюда и это поголовье социальных интровертов – пожалуйста, не трогайте меня; а что – обниматься обязательно?

Самое дурацкое, что мы же первые этого и хотим – чтобы и обняли, и погладили ласково, и поплакать на плече позволили, и убаюкали на своих руках. Обыкновенной тактильной доброты ищем, по ней тоскуем. Это только кричат: секс, секс, а на самом деле – обнимите меня, пожалуйста, не хороните за плинтусом…

Поэтому сейчас, через сына, я доукачиваю саму себя. И мужа. И своих родителей. И вон ту сильную девочку, которой так отчаянно хочется тепла, но которая выставляет такие щиты и барьеры, что не пробиться. И того мальчика, который никогда не позволяет себе плакать, который «все сам», такой холодный, такой независимый, а дотронешься случайно до сердечного родничка – и не унять.

Я смотрю в еще космические, как у всех младенцев, глаза своего ребенка и повторяю как мантру: «Что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знал: ты любим».

Я хочу, чтобы это отложилось у него в подсознании, чтобы знание это стало кожей. Я пишу ему об этом в письмах «на вырост», чтобы ему, будущему 30-летнему, на приеме у психоаналитика не было о чем говорить. Разве что: знаете, доктор, я доверяю этой жизни, не знаю почему, но доверяю; с рождения и до сейчас –

принимаю ее как дар,
и себя в ней – как чудо.

У вас усталые глаза, доктор.
Вас обнять?

***

Я хочу быть последней недоукачанной в моем роду.

Я хочу.


Ольга Примаченко